№ 28, 12 июля 1996г., с. 26-27.

На фоне Пушкина

Очерк

Пейзаж

Кто был хоть однажды в Пушкинских горах, тому не надо рассказывать, в чем колдовство этих мест. В той тишине дня, когда только жаворонок звенит над поляной? В тишине леса, где над вершинами дерев царственно летают аисты... где на берегу небольшого озерца спугиваешь утиный выводок. В той тишине вечера, когда закат ничем не повторяет вчерашний, а посреди поляны маячит в сумраке классический белый конь...

Заповедник!

— "Зона", — говорит директор заповедника Георгий Василевич. — Понятие из фильма Тарковского стопроцентно применимо к этому месту. Оно не отпускает, отсюда выходишь другим. Сюда приезжают подумать, помечтать, поплакать... Задать самые больные вопросы, которые в нас живут, живут неосознанно, пока не столкнешься с этим пейзажем, удивительным слиянием красоты рукотворной и божественной, красоты Пушкинского слова. Слово всегда много значило для русского человека.

Многие здесь пишут, многие впервые берутся за перо, почувствовав в себе звучание Слова. Многие обращаются к Богу...

На обочине пейзажа

— Здесь два пути: спиться или уйти в монастырь, — сказала бывший экскурсовод, назовем ее Вета (праздновала день рождения с приехавшими друзьями у костра на краю красивейшей поляны с видом вдаль). Уточнила:

— Работы нет.

...Можно было бы написать целую повесть о женщинах, получивших хорошее гуманитарное образование, и вместе с ним — чувство приобщенности к высшей культуре, и утонувших со всем своим внутренним миром в глуши — как ни обозначь эту глушь — провинцией или бытом, или тем и другим. Со свойственным женщинам эмоциональным максимализмом они считают (зачастую справедливо), что заслуживают лучшего. А если нет не только лучшего — необходимого?

Встречались не раз в эти дни женские лица с устоявшимся выражением иронической ожесточенности. Встречались и другие.

В те дни, дни 30-го праздника Пушкинской поэзии, традиционно приуроченного ко дню рождения поэта, в дни, когда со сцены Большого зала Научно-культурного центра звучало изумительное пение Синявской и великолепно читал Пушкина Лановой и радостно было видеть, как не берет их время, когда выступал МХАТ и сидел трудолюбиво на заседаниях Международной конференции "Пушкин и Чехов" в Малом зале НКЦ приболевший Олег Ефремов — в те праздничные дни все равно висел в воздухе этот диссонанс.

Вторжение времени в заповедный уголок.

Шикарные дачи новых русских вблизи старинных усадеб.

Экзотическая фигура в майке, раскрашенной всеми символами свободной Америки, на самой проходной аллее. В жаркий полдень, нещадно разя за версту, раздает задарма всем проходящим фундаментальный труд нашего фюрера.

— Вы кто?

— Я бомж. Ранний пенсионер. То есть бывший военный из Прибалтики. И в Афгане был, и в Африке (перечисляет чуть не все места действий наших ландскнехтов), а теперь вот у меня ни родины, ни квартиры, ни денег — так вы будете голосовать за Владимира Вольфовича?

Те же адепты нового рейха организовали свой прилавочек и в праздник на Михайловской поляне. Больше ни одной партии это в голову не пришло.

Поневоле думаешь: создать бы отдельный заповедник...

Члены Псковской писательской организации и ее гости, читая на всю поляну свои (большей частью не шибко талантливые) творения, то и дело сопровождали их преамбулой: "С благословения Бога и Пушкина"...

Но вернемся к главному печальному диссонансу. Противостоянию нового директора и старого коллектива.

Семен Гейченко — живая легенда. Живая: его имя звучит постоянно.

О нем говорят: с любовью. С уважением и любовью. Юмором и любовью. И, как бы мало ни прошло времени, никто как бы не помнит, что он тоже был разным. Соответственно своей натуре и своему времени. Авторитарный руководитель с неистовой любовью к своему делу. И за это — за абсолютную величину всего, что он сделал — ему еще при жизни, наверное, прощали и жесткость, и необходимые компромиссы.

...Давняя мечта образованной части народа — чтобы начальник был интеллигентом.

И вот стал. И что народ?

Народ оказался слишком образованным. Народ знает, что рубить деревья — нехорошо. Потому что если вырубить заросль, будет видна (очень издалека) очень современная водонапорная башня, которую, конечно, Пушкин видеть не мог.

Заповедник!

Проезд подорожал, и поток туристов иссяк почти до ручейка.

Меньше работы — больше интриг.

Уникальные парки и пруды зарастают — это процесс естественный. Чистить — процесс неестественный и грубый. Хирургия — дело неблагодарное.

Быть начальником — тоже. Особенно интеллигентным. Интеллигент редко умеет наводить мосты между своим внутренним миром и чьим-то еще. Ему кажется: если разумно, то все поймут, исходя из объективной реальности.

Найдет ли молодой директор заповедника субъективно реальные пути? Или ему скорее придется искать компромисс между интеллигентностью и реальностью?

Дадим ему слово.

Монолог директора

— Заповедник — что понимать под этим словом? Некая территория, которую мы хотим сохранить?

А между тем — что застал здесь Пушкин? Естественную, живую жизнь во всех ее проявлениях.

Большинство музеев-заповедников до сих пор переживают это не совсем естественное состояние, когда культура, ее уникальный феномен, вокруг которого и был создан музей, — все это кок будто навсегда стало прошлым.

Кунсткамерность!

Заповедник — это все, что заповедано нам Александром Сергеевичем Пушкиным как живое наследие. Это и возвращение к тем заповедям, по которым строилась здесь жизнь — христианским и более светского характера.

Сейчас мы стоим на пороге понимания того, что сохранить эту территорию, эти ландшафты, очерченные Пушкинским словом, Пушкинским восприятием, можно, только сохранив здесь и культуру, и живую жизнь.

Когда-то в окрестностях Михайловского было гораздо больше усадеб, деревень, больше людей, которые пользовались естественным образом этой землей, получали ее плоды, была та нормальная жизнь, которая то восхищала, то ужасала Пушкина.

Я считаю, что здесь произошло второе рождение поэта, здесь он открыл русский язык во всей его полноте, включая до тех пор неизвестное отличие псковского диалекта от московского.

Сейчас вымирают деревни, исчезают названия, которым была тысяча лет, мы уже не угадываем их истинный смысл. А тот язык тоже заповедан нам Пушкиным, тот аромат, сочность, звучание языка, который теряется в наши дни чем дальше, тем больше, уходит, как воздух в разгерметизированном самолете, и с чем мы остаемся — с оболочкой пустой?

Хочется, чтобы велась работа по оценке, изучению этого языка.

Хочется, чтобы люди, получившие образование, не уезжали, а возвращались сюда.

Хочется, чтобы заповедник оставался не местом запретов, а местом творчества.

Хочется обновить экспозицию, пополнить новыми, найденными в архивах материалами.

Отремонтировать усадьбы, воссоздать парки, которые сейчас — полулеса. А капиталы? Музейное дело никогда не будет доходным.

...Об источниках доходов или хотя бы сокращении расходов приходится в наши дни думать главным образом директору. Он и думает. В программе развития заповедника есть вполне разумные практические проекты.

Суждено ли им осуществиться, хотя бы в главном, или все силы уйдут на междоусобицу? Вопрос открытый и поистине больной.

*  *  *

А пока жизнь в заповеднике продолжается, следуя традиционным календарным событиям. На главном мне удалось побывать. Дальше: 21-22 августа, дни приезда поэта в Михайловское — дата, тоже обычно сопровождаемая конференцией, подведением итогов практики студентов-репинцев; по сорокалетней традиции студенты из Питера летом здесь на этюдах, и коллекция музея пополняется лучшими их работами.

19 октября, день, давно ставший лицейским праздником не только в Лицее.

10 февраля. В последние два года к 18 февраля едет сюда из Санкт-Петербурга траурный караван, повторяющий последний путь поэта.

"Домашний праздник", день рождения Семена Гейченко — 14 февраля.

17 марта, декрет Советской власти об основании Пушкинского музея-заповедника (как таковой музей существует с 1911 года).

— Музей давно стал местом, которое собирает друзей, паломников, доброхотов, приезжающих сюда на собственные деньги поработать, помочь, — рассказывает Василевич. — Школьники, которые делают самую незаметную и трудную работу. Писатели, режиссеры, музыканты. Японцы с их чувством природы, живописи. Американцы (улыбается) даже впадают здесь в ностальгическую тоску по рабовладельческому югу, плантациям... "Русские" латыши, эстонцы могут и заплакать, осознав, что вот какая она, их настоящая родина...

Встречи

Наверное, десятилетия "железного занавеса" не прошли даром для психики нескольких поколений: на иностранцев глядишь почти как на марсиан. Не помогают ни знание языков и мировой литературы, даже кинематографии, удостоверяющее, что такие же, мол, люди. Особенно сложное чувство, когда читаешь на приколотой к лацкану табличке участника конференции: "Георгий Пахомов, США", "Владимир Александров, США", "Сергей Давыдов, США".

Впрочем, праправнук Дениса Давыдова ходил без таблички. Ходил, интенсивно общаясь со всеми вокруг, открытый и раскованный (по-американски или по-русски?), и явно любил жизнь во всех ее проявлениях. С ним носились как с реликвией, но на реликвию он не походил.

— Сергей Сергеевич, небольшое интервью для сергиево-посадской газеты "Зеркало".

— Да, конечно, задавайте вопросы.

— Что Вам здесь нравится?

— Природа. Незабудки. Люди, которых собирает вокруг себя Пушкин. Такой замечательный естественный отбор. Погода (тут мы дружно смеемся: погода в эти дни плясала, как хотела).

Я приезжаю редко, но зато плотно (это слово Сергей Давыдов произнес вкусно, вложив в него ему известное большое содержание). Многое удалось вместить в эту неделю. В баньке попарились, в пруду и в озере искупались, и артистов МХАТа послушали, и в дискотеке молодежь... Да, конференция тоже, умные доклады, но на конференциях обычно одни старые хрены... маститые. А вот молодежь... мы ее как бы не знаем. А тут они приехали на праздник. И голоса, детские голоса, чистое произношение — самое яркое впечатление.

— Вы чувствуете себя американцем?

— А никем я себя не чувствую. Нация здесь ни при чем. Я гражданин Америки, я готов взять оружие за эту страну (сказал давно вышедший из призывного возраста потомок знаменитого гусара)... Скорей всего, никакой я не американец (снова дружно смеемся)!

Сергей Давыдов говорил без малейшего акцента. А с Георгием Пахомовым (преподаватель колледжа Брин-Мар, пригород Филадельфии) неуклонно тянуло перейти на английский и называть его Джорджем.

Он из второго поколения эмиграции. Отец был остарбайтер — угнан в Германию. Вслед за отцом поехали они с матерью.

— Искать отца или от прихода Советской армии?

— И то, и другое. Мы же из дворян, отцу и фамилию менять приходилось... Да такую историю вам каждый русский американец расскажет.

Они нашлись — удивительно, но нашлись и воссоединились в военной Германии, через католический Красный Крест. И уехали за океан.

— Моя жена — американка, но именно она дала дочери русское имя.

Доклад его на конференции был о литературном пейзаже у Пушкина и Чехова.

Владимир Александров (Йельский университет) — специалист по Набокову, знаменитому англо-русскому писателю. Говорит почти без акцента (и, что интересно, не улавливает оного у Пахомова). На первый взгляд кажется типичным букой (русским? английским?). Но уже при второй встрече разговорился. Сказал, что убегает с заседаний и бродит по этим местам. Что лягушки здесь квакают по-другому.

— А коровы мычат как-то более смачно.

На фоне потепления контакта мне не удалось удержаться от распространенного тезиса о нерусской холодности набоковской прозы. Взамен выслушала горячую апологию:

— Этот человек именно на эмоциональном уровне все очень глубоко переживал! И такая вот металитературная сухость, в которой его продолжают обвинять, например, в Штатах и в англоязычной литературе (вот ведь как!) — это неправильное прочтение Набокова! И эта игра повествователя с персонажем, постройка сюжета в виде каких-то мышеловок — это для отвода глаз непосвященного! Набоков не зря любил заниматься бабочками — и очень интересно писал об их мимикрии, когда для отвода глаз какого-то примитивного существа бабочка может походить на что-то другое, и только настоящий знаток узнает ее, — и вот так он писал. И если проникнуть сквозь эту мимикрию, все у него есть — и слезы, и смех, и хотя он не был верующим, но был человеком своеобразного религиозного чувства, глубоко религиозного мировоззрения...

— На каком языке лучше "Лолита", он же сам ее переводил?

— На английском. Русский язык Набокова в "Лолите" — цепочка неологизмов, и это не звучит. Он прав был, конечно, что непереводимы эти языки друг на другой.

..."Друг на другой". Родной язык, хлеб русских американцев на их новой родине, конечно, ими забывается.

"Падшие березы". Поправляю: падшей бывает только женщина". "А как же: падшие воины?" — Павшие. "О да". Потом спохватываюсь: что несу? А как же: "милость к падшим призывал"?!

Вот и вспомнишь тут Василевича с его скорбью об уходящем родном языке...