№ 29, 19 июля 1996г., с. 26-27.

На фоне Пушкина

Очерк

Наверное, обитатели Пушкиногорья надолго обречены на расспросы о Сергее Довлатове. Молодой питерский профессор Игорь Сухих, тоже искавший в те дни очевидцев пребывания здесь автора "Заповедника", ехидно сообщил: ''Один журналист так и назвал свою публикацию: "По довлатовским местам"...

Я не любитель ходить по музеям-квартирам, лицезреть бытовой фон написания шедевров. Но здесь нельзя было удержаться. Здесь, где, по словам директора Василевича, "мозаика судеб, которые дописываются на наших глазах уже самим временем".

Времени прошло немного. Писателя уже нет. Есть его книги, вслед за Америкой изданные на родине. Есть люди, с которыми он общался и которые вошли в эти книги

— Один к одному.

Это я слышала не раз, спрашивая и переспрашивая не одного человека: насколько близко? насколько похоже?

— Один к одному.

Зная довлатовскую способность к вариациям одного и того же сюжета, известную степень доведения ситуации до гротеска, спрашивала снова. И слышала:

— Он ничего не наврал.

Незадолго до эмиграции он работал здесь экскурсоводом. Вынужденной эмиграции, потому что ни в какую микро- и макросистему вписаться не умел. Умел быть только собой, со своим уникальным талантом и своим внутренним миром, который защищал от всего навязанного единственным, чем владел, — пером.

Самим собой был и здесь. На фоне Пушкина...

— Я помню, как он сюда приехал. Воскресное утро, дождь лил... Грузинистого типа, большущие глаза, двухметроворостый. А мы сидим в турбюро, ждем: будут туристы, не будут. А он раскрывает чемодан — помните, у него новелла есть, "Чемодан", и начинает рассказывать: вот с этим он из дому ушел, сколько лет работал, а заработал на одну эту рубаху, правда, воротник подносился немного, ну ладно, если постирать, то еще можно раза два надеть... Ну, грязный галстук, ботинки, носки дырявые, что он еще там вытащил... штаны какие-то мятые... Мы хохотали до упаду! Уже икать начали. Как-то все было так искренне, неожиданно... Я про себя подумал: какой остроумный парень, с ним можно так вот весь день провести и все хохотать. А он все находит какие-то новые краски, повороты, соединения, как говорил Пушкин, несоединимых черт... сближения несближаемого... Причем сам смеется. Смех детский, с его огромным телом не гармонировал.

А потом я это все прочитал в "Новом мире". Может, он тогда уже сочинял и проверял на нас реакцию...

Мне кажется, никто и не знал, что он писатель.

— А каким он был экскурсоводом?

— Помню: встречаемся мы — я веду экскурсию из Михайловского в Тригорское, а он уже из Тригорского в Михайловское. Кричит: "Вить! Подойди сюда". Оказалось, ему туристы задали вопрос заковыристый, я ему стал отвечать, он так обрадовался: и я так же ответил! Как ребенок обрадовался, что вышел из положения. Точных знаний у него еще не было, первый год работал, но по логике — парень был умный, — правильно ответил. И пошел дальше — по плечи выше всех, туристы вокруг него, как цыплятки вокруг наседки...

— Он, конечно, не был похож на других экскурсоводов, которые зазубрят и передают от точки до точки. Он мыслил более глобально. Будь то о творчестве Пушкина или какие-то исторические моменты... Но знаете, что он мог сказать? Что Пушкин был спортсменом... Даже показать, как штангу держал.

— То есть он смеялся над нашим благоговейным отношением, которое было официальной установкой. Кто-то, конечно, искренне благоговел перед Пушкиным, ну, а кто-то как бы по приказу. И он сразу почувствовал эту неискреннюю восторженность... А народ-то на экскурсии подбирался разный, по линии профсоюза. Приезжает группа, а мужики лыка не вяжут. Бабы: "Мы их — щас!" Оставили под забором, кто закурил, кто заснул, а женщины пошли на экскурсии.

Серега такие вещи видел — и издевался. И в глаза, открыто. Вот и придумал: "Пушкин был спортсменом..."

— А как начальство относилось к пьянкам самого Довлатова?

— Возмуща-алось. А мы посмеивались. Многое ему прощалось. За его парадоксальный ум.

— К нему относились не как ко всем. А эти пикники... Он, думаю, осознанно в них участвовал. Чтобы в среду войти, понять. И как Чехов и Салтыков-Щедрин, главное схватывал. И не злобная у него была сатира. Не злобная.

— Он же и над собой издевался. Он кто был: грузин, еврей?

— Смешение несусветное.

— Смеяться и над другими, и над собой было чисто русское.

(Я спрашивала американца Пахомова: за что любят Довлатова в Штатах?

— За иронию. Причем одинаково направленную на себя. Да, да — самоиронию. Это было так далеко от американских представлений о русском человеке и русской литературе!)

— Мне кажется, ко мне он с уважением относился. Я понимал его. Там у него есть в "Заповеднике" хранитель монастыря... Это насчет моей личности.

Рассказывают: Довлатов мог провести экскурсию, почти ни разу не назвав имени Пушкина. Изобретал эвфемизмы: "автор "Домика в Коломне"... И в конце какая-нибудь старушка, невесть как сюда попавшая, спрашивала:

"Сынок, о ком таком хорошем ты рассказывал?"

В последние годы, сознавая, что это стилистический бзик, он старался, чтобы в предложении не было двух слов, начинающихся на одну и ту же букву.

Посетила я и дом в Березове, где он жил. В уютной деревеньке среди ухоженных соседних огородов и дач это строение выглядит монстром.

— Зачем вам туда? — беспокоилась соседка, пожилая питерская дама. — Там же вот-вот крыша обвалится...

Присуще Довлатову: он не видел — не умел видеть — общепризнанного. Например, красоты здешних мест. Но мог увидеть целую палитру в человеке, ничем, по мнению окружающих, кроме пресловутого российского алкоголизма, не замечательном.

Эту звукопись Довлатов воспроизвел виртуозно. Как и облик колоритнейшего своего персонажа, с которым мне так и не удалось побеседовать.

Неуловимый прототип

...Трансформация времени в человеке... Человека во времени...

Виктор Никифоров, непрерывно посылающий запросы во все возможные архивы, исследующий неутомимо со своей точки зрения даже самые известные пушкинские стихи, имеет свою точку зрения и на Валерия Карпова (в "Заповеднике" Маркова):

— Достоверно или нет, но бабушка или прабабушка, он говорит, ему что-то рассказывала. И он сам предполагает, что он потомок тех Карповых. Ну, не прямая линия, может, по двоюродной бабушке, но какая-то связь есть. Я говорю: Валера, займись ты этим, так интересно знать историю своего рода...

Тот Карпов — зять Евпраксии Вульф, то ли предводитель дворянского уезда, то ли председатель земской управы. И, пожалуй, Валера наш — потомок. Чувствуется в нем дворянская порода, и недаром он так враждовал с властью советской, с милицией... высказывал свой социальный протест таким образом.

— Сейчас уже такого в нем нет, — сказала Русанна, молодая московская художница. — Но вообще он очень хороший и интересный человек. И о Довлатове может больше всего рассказать именно он.

— Мне вас искренне жаль, — сказала другая, узнав, что я ищу Карпова. — Без бутылки он говорить не будет. И вообще достаточно однообразен.

— Видел его сегодня на поляне в Михайловском. Благородный у него облик, что ни говори. — М. Васильев.

— Мне его показывали у магазина, но ему, похоже, было некогда. — Питерский исследователь Довлатова.

Система деревень Пушкиногорья невелика, ни Карпов не ловился. Я повесила записку на дверь его дома в Савкино, потом зашла еще, но...

Он был везде и нигде. Он был в параллельном мире.

Между тем приехал МХАТ на пушкинский праздник. В числе прочего показал отрывок из спектакля И. Марьямова "Новый американец", где добросовестно состыкованы самые гомерические фрагменты "Заповедника". Приглашения прототипам были разосланы. В. Никифоров, встретив Карпова: "Приходи, Валера! Будь вечером трезвый и приходи". "А если трезвый, что это будет за соответствие?" И с обидой: "И что он меня так изобразил, что уж я. такой алкоголик?"

Не пришел.

Играл его Андрей Мягков. Так, что зал лежал в лежку. И приезжие, и местные. Только на другой день Игорь Сухих сказал: "Все же у Довлатова не один смех... У Довлатова – драма..."

По рисунку в довлатовской повести Карпов видится мне не просто достойным собутыльником лирического героя. А скорее собратом.

По общей драме.

В самый последний вечер, после третьего визита в Савкино встретилась мне на лесной дороге движущаяся композиция.

Первой шла дама, показавшаяся довольно молодой, "с выражением глубокой и окончательной скорби".

Шагах в пятнадцати следовал человек походкой Мягкова из спектакля.

Это был Валерий Карпов.

Разговаривать с ним было уже поздно.

(Окончание в следующем номере)