Страница ОЛЬГИ БЛИНОВОЙ — http://oblinova.narod.ru | |||||||
о себе | новости | статьи | поэзия | песни | отзывы | контакты | связь |
УЧЕБНАЯ ГАЗЕТА ФАКУЛЬТЕТА ЖУРНАЛИСТИКИ МГУ — ЛАУРЕАТ ПРЕМИИ МОСКОВСКОГО КОМСОМОЛА |
|||
|
|||
|
«Эрика» берет четыре копии — |
А было это так.
Год 1982-й. Сибирский город. А. приходит к Б. Б., радостно:
— Ты знаешь, что у меня есть! Супруг вчера привез из своей Чукотки-Якутии.
И выносит прямо к порогу машинописный толстенный сборник Александра Галича.
А., после первого обалдения (ни до, ни после не попадалось такого полного собрания):
— Кто-нибудь у тебя это видел?
— Ну да, а что?
— Спрячь где-нибудь. Все, что есть. В городе обыски. Арестован В..
Слова «обыск», «арестован» никак не умещались в сознании рядом с именем давнего хорошего знакомого — обаятельного человека, острослова, книголюба. Не умещались и потом, когда, что ни день — новое знакомое имя.
А. и Б. объединяла любовь к русской поэзии. Известный вакуум в ней они много лет восполняли переписыванием и перепечаткой неизданных Цветаевой, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама. Что это нельзя, они, понятно, знали. До этих дней они разве что не знали словосочетания «статья девяносто один прим».
Короче, и архив А., и свой Б. относит к совершенно не интересующемуся поэзией Г.
И вот Г. — то оказался — г.
Но тут случился маленький зигзаг в этой почти неизбежной цепочке. В архиве А. была еще одна книга, тоже слабый машинописный оттиск. «Генеральная репетиция», горький рассказ Галича о поворотном моменте судьбы, о запрещении романтической, в высшей степени проникнутой патриотизмом и интернационализмом пьесы «Матросская тишина».
«Если что, все восстановлю по памяти, — подумалось А. — Это — нет». И через сутки по той же цепочке книга вернулась к А.
— Где другой Галич? — спросили потом у Б. (Трудолюбивый Г. успел составить реестр?)
— Другого Галича не было.
Когда я позже читала рассуждения о том, как из благополучного, преуспевающего деятеля советского искусства вышел бард, диссидент — я думала: превращения не было. Не было другого Галича. Просто наше уникальное государственное устройство заставило его встать на другой путь.
Я выбираю свободу быть просто самим собой. |
И в те дни, за четыре года до того, как все, что нами прочитывалось за ночь и передавалось из рук в руки без свидетелей, стало публиковаться везде и повсюду, в те дни мы по сути не стали другими. Другим стало все вокруг, будто сменилось освещение: знакомые улицы родного города — идешь куда-то, к кому-то — оглянись; знакомые тыщу лет люди — кто ты теперь и кто он? Моя всегда стойкая, жизнерадостная подруга приходила после многочасового допроса и, разом утратив силы, со слезами в глазах: «они» будто знают все, о чем мы говорим... Кто из нас четверых? Троих?.. И я вспоминала сардоническую балладу Галича про майора Чистова, «что заведует буквой Г»:
И открыл он мое досье, и на чистом листе — педант! Записал он, что ночью мне нынче снилось, что я — атлант. |
Мы не стали другими в те дни — мы собирались, читали стихи и пели: бывшие организаторы и участники бардовских и поэтических вечеров, ныне свидетели и кандидаты в подследственные. Мы не стали другими — просто нас заставили еще острее ощутить наше первое и последнее человеческое право — право думать. Судить собственной головой. Знать свою литературу. Свою подлинную историю. Оказалось, этого достаточно, чтобы не быть честными гражданами своего государства.
О, доколе, доколе и не здесь, а везде будут Клодтовы кони покоряться узде?! |
Да, кто-то ломался. Эта машина работала как следует — большой имела опыт. И грех судить тому, кто не прошел в полной мере сквозь ее жернова.
Как в те дни доходили до души леденящие строки нашего барда:
Я ведь все равно по мертвым не плачу. Я ж не знаю, кто живой, а кто мертвый. |
До сих пор на моих магнитофонных кассетах, путешествовавших тогда из дома в дом, из города в город, «кодовая» надпись: «А. Гинзбург». Визбор, Ланцберг, Аделунг... ну и некто Гинзбург. В те дни забрел ко мне ближе к полуночи живший неподалеку знакомый, не из близких, но тоже «проходящий по делу». Усмехнулся с порога: «Подхожу к дому — тишина... Только Галич поет. Аки тать в нощи.»
Как слушались тогда его песни... Как читалась убереженная от изъятия книжка. «Генеральная репетиция» сейчас опубликована, но впечатление не то: в самиздатовском варианте рассказ Галича о ключевых моментах своей жизни шел вперемежку с текстом запрещенной пьесы. Патриотический пафос, пафос межнационального братства отнюдь не в плоском и твердокаменном (как следовало) исполнении — и биография автора, словно вторая, параллельная пьеса. Художник слова, он знал законы контраста. Музыкант знал контрапункт. Так выстроены композиционно многие его баллады. Именно в таком варианте «Генеральная репетиция» отвечала на все вопросы: как он «стал другим», как уехал из страны, истинным гражданином которой был.
Была бы только санкция — романтики сестра. Романтика, романтика небесных колеров! Нехитрая грамматика небитых школяров. |
А чтобы закончить сюжет о большом диссидентском процессе в небольшом сибирском городе, приведу обрывки стихотворения, два автора которого уехали в тот год оттуда навсегда.
... До аэродрома — отбросивши город, где в дом на рассвете врывается ворог, где ворох бумаги — не завтра ли пепел? От площади Южной — последней из петель... От площади Южной — надсадно, натужно в края кипарисов — но нас там не нужно о ворох бумаг, роковое наследство! Как будто горит позади королевство. |
* * *
Это мне Арина Родионовна скажет: нит гедайге, спи, сынок. |
Корректна ли параллель между тем, как довольно нейтральные провинциальные интеллигенты в одночасье были сделаны диссидентами и превращением «правоверного» Александра Галича в сочинителя крамольных песен? Но такую же параллель в своих песнях постоянно проводил он сам.
И в балладе о трех Александрах. И в посвящениях: Пастернаку. Ахматовой. Зощенко. Мандельштаму. Хармсу.
Цвет отечественной культуры.
Отверженные. Изгои.
Он неустанно напоминал нам о них. Их судьбах. И в этом была его духовная опора. Нести тот же крест.
Объявленный клеветником и сионистом, он стал продолжателем самой что ни на есть русской национальной традиции. Быть верным своему сердцу и разуму — значит быть изгоем.
Была у него и другая духовная опора.
Для меня явилось откровением, что Александр Галич принял крещение у отца Александра Меня.
Еще два Александра. Еще два крестных пути.
Что значило для Галича: вера, Бог?
Богом в одной из баллад он называет Блока («Повстречала девчонка Бога»). Рефрен другой песни — диалог на равных:
— Но не кощунствуй, Бах! — говорит Бог. — А ты дослушай, Бог, — говорит Бах. Ты дослушай... |
Творец — равновелик Творцу.
Сам пройдя через все, Галич знал и виртуозно воспроизвел в своих балладах пресловутую ментальность советского человека: от языка — уникальной помеси просторечной лексики с социалистическим канцеляритом — до постулатов мировоззрения. Казалось бы, достаточно и этой убийственной конкретики. Но в какой историко-литературный контекст ему удавалось это вписать!
«Ночной разговор в вагоне-ресторане», рассказ бывшего зэка, как после знаменитого съезда пришлось рушить на станции статую вождя.
Помню, глуп я был и мал, слышал от родителя, как родитель мой ломал храм Христа Спасителя. Басан, басан, басана, черт гуляет с опером... Храм и мне бы — ни хрена, опиум как опиум, а это ж гений всех времен лучший друг навеки... Все стоим, ревмя ревем — и вохровцы, и зэки |
Не единственная в творчестве Галича, но самая разящая параллель с «Медным всадником». Только там убитый горем, тронутый умом мужичонка поднимается до «Ужо тебе!» — а тут всеобщая скорбь по собственному губителю, надрыв на всю жизнь, которая уже и не жизнь:
Я живой еще пока, но, как видишь, дерганый |
И блистательно, в одной строчке соединенное:
К черту, ради бога! |
Такая вот связь времен, такой символ веры.
А «Баллада о черте», где за продажу души предлагается специфический набор жизненных благ:
И ты сможешь лгать, и сможешь блудить, и друзей предавать гуртом ... И ты будешь волков на земле плодить и учить их вилять хвостом... |
Такая вот дилемма у современного Фауста. Такая перспектива поисков смысла жизни.
Тут черт потрогал мизинцем бровь и придвинул ко мне флакон, Я спросил его: это кровь? — Чернила! — ответил он. |
Такие вот вариации бродячих сюжетов.
Он был гражданином своей единственной родины, и в этом тоже был верен русской национальной традиции, где в лучших образцах патриотической лирики сплетено высокое с низким, быт с бытием, любовь — с горечью и сарказмом.
Я люблю вас — глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали до времени старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день — то бесстыдными славят фанфарами! |
Поклон русской женщине, «печальнице всех сущих на земле» — сквозная нить песен Галича, начиная с самой первой — о Леночке, останкинской девочке, которую смог оценить по достоинству разве что заезжий царственный эфиоп (тот еще принц для советской Золушки!), и кончая своей спасительницей, хирургом Анной Ивановной («Генеральная репетиция»). И теща из Иванова — последний оплот оплеванного художника — абстракциониста, и Тамарка-буфетчица, трогательно опекающая опального Зощенко... В эту песню совершенно гениально вкраплен забытый текст всенародно любимого вальса «На сопках Маньчжурии»:
Спит гаолян, Сопки покрыты мглой... |
Шарманка, шалман, шлюхи с алкашами — собранные в аллитерацию реалии создают даже не фон — какофонию загубленной жизни. И сквозь это все чистой нотой звучит для русского офицера Михаила Зощенко;
Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны... |
Вот на чем, кажется мне, стояла православная вера барда Александра Галича.
В Казахстане и Магадане, среди снега и ковыля... Разве есть земля богоданней, чем безбожная та земля? И под мраморным обелиском на распутицах площадей, где, крещеных единым списком, превратила их смерть в людей? ...Я стою на пороге года — ваш сородич и ваш изгой. Ваш последний певец исхода, но за мною придет другой! |
Отзвуки, интонации Галича слышались мне у бардов другого поколения: в «цыганочках» Александра Мирзаяна, в «Камо грядеши» Владимира Бережкова. Но раньше и прежде — прямым его преемником мне казался Высоцкий. Об этом можно было бы написать отдельную работу. Это родство — во множестве общих тем, в манере их воплощения. И в той высокой — в эпоху безвременья — ноте гражданственности. И в той огромной любви к стране, которую очень трудно любить. Почти невозможно любить, не имея — веры.
Такой вот веры:
Когда я вернусь, Я войду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо И ладана запах, как запах приютского хлеба Ударит в меня и затеплится в сердце моем. |
Вот он, дым отечества Александра Галича.
Другого у него не было.
Страница ОЛЬГИ БЛИНОВОЙ — http://oblinova.narod.ru | |||||||
о себе | новости | статьи | поэзия | песни | отзывы | контакты | связь |