СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Рассказ

Плохо заболеть в чужом городе. Вдруг, ни с чего — слечь. Мало ли: не климат, предзимье, — те ли причины?

Ехала на четыре дня. Осталась на четырнадцать. Ехала делать дело и вести здоровую жизнь. И ведь попробовала вести!

Сосновый лес напротив дома: вон они, сосны, под ветром качаются. Все дни качаются, потому что ни дня без ветра.

Туда сначала бегала на зарядку. Под первым снегом, по замерзающей траве, по кем-то сделанным отметинам на стволах, тропу указующим. Будущую лыжню, наверно.

Квартира без хозяев, тишина окраины огромного города… Мечта!

…Странные бывают на новом месте сны. Не свои.

Сначала приснились четыре собаки. И беззвучный голос сказал подсознанию: это всадники Апокалипсиса.

Ничто, ничто моих любимых зверей с этим понятием совместить не могло. Разве что четвероногость и масть. Темная была масть, сумеречная, и двигались они как-то в ряд…навстречу…все четверо…

А наутро в начале пробежки навстречу кинулась собака.

Никогда не боялась псов, особенно больших. Но знала: бегущих они не любят.

Эта — требовательно лаяла. Сперва показалось — агрессивно, что-то охраняя. Невдалеке был какой-то забор.

Мы обе остановились. — Ну, чего? — спросила я, — хочешь, чтоб я шла в другую сторону? Она молчала. Но следом из снежной травы выкатился мохнатый шарик.

Все сразу поняв, я все же попыталась еще бежать. Но шарик не уходил из-под ног, скулил, а мать забегала полукругом вперед и уже без лая объясняла: не убегай! Не убегай.

Нет, она не только что ощенилась — шарик бегал быстро. Просто их тут бросили — может быть, вечером, накануне.

Я повернула обратно. Уже не бегом. Это же моя дочь и я, вспыхнуло в башке. Только наоборот. Мы тоже остались одни два года назад — я и мой полувзрослый щенок. Только это она будет лаять и требовать, а я — какой бы прежде ни была — буду путаться под ногами добрых людей и скулить…

А все, что могу сейчас — это вывести их к людям.

Вывела. Шарик перекатился через дорогу вслед за мамой, оба вслед за мной прибежали к магазину. Сунувшись к витрине, лихорадочно ища подходящее, я нашла только краковскую колбасу — деликатес моего детства… Но когда выскочила, их уже не было.

Они пошли метаться дальше.

А я — к себе.

…Судьба — она везде находит нас. Можно пробовать бороться, можно смириться, можно договориться… каким способом можно договориться с судьбой?

Ладно, не буду бегать. Буду ходить. По другому лесу, другой дороге.

И пошла. Далеко пошла, и причину нашла — в аптеку другого района — потому что уже заболевала.

…На подворье ближнего института паслись четыре пса.

Те, из сна.

Ну, не бывает же четырех псовых близнецов. Но эти все были как один. И не являли собой никакой агрессии, просто сидели порознь, как на картине Николая Грицюка, сибирского Шагала, покончившего с собой четверть века назад — у него тоже на полотнах сидели вот такие обособленные фигуры — а уж псы или кто — надо ли понимать?

…Мы все какие-то гибриды. Закон ли генетики, предпочтения… Уже ни географией, ни мастью, ни этим самым национальным самосознанием не объяснишь.

И уже не до объяснений. Выжить бы. Если хочется.

Ладно, подумаешь — четыре пса. Два у ворот и два во дворе. Мирных пса с черной мастью и белой грудью. Вроде любимых моих лаек, но крупней и спокойней.

Забыть обо всем идти и идти, по дороге сквозь сосны.

Я вернулась часа через два. Вышла из лифта и остановилась.

По площадке шли кровавые следы собачьих лап.

…Да, что-то тявкало там в эти дни за дверью,… сверху играли классику, …за окном качались сосны.

Почему из этого должна быть кровь?

Конечно, я работала. Звонила, встречалась, записывала, обрабатывала. Объект моего исследования давно жил в Америке, но когда-то недолго жил здесь, здесь сделался писателем, хоть город этот никогда не любил.

Утром он мне позвонил. Оттуда.

Сперва был нетрезв, но лоялен. Через сутки совсем агрессивен и сильно нетрезв.

Он хотел знать: чего я тут насчет него шарю?

Он хотел попутно пообщаться — а с кем там пообщаешься, как здесь?

После этого он веером телефонно общался со всеми, кого знал в этом городе… но в Америке русское безумство длится недолго. Двое суток — вся роскошь.

После этих звонков заболелось еще пуще. Нет, мне его очень было жаль. Он рос под золотыми крышами, он не видел и доли того, что я… Его писательский талант ему стало некуда девать, а душа требовала. Он был единственным детенышем замечательного отца — именем этого отца открывались все двери, публиковалось все, что написал сын… но писатель не может быть детенышем.

И он перестал уметь самое главное (если умел, потому что пока от роду талантлив, можно ничего не уметь) — он перестал работать над словом — а когда это перестаешь, можно уже не писать…

Мы с моим объектом были похожи только в одном: бесконечно черпать из своего нутра. А может ли это быть бесконечно?

…Дано ли нам знать, какой платой придется платить за долговременное благополучие и краткое, как водится, счастье? Мне дано давно, ему пока нет. Вот и звонит всем своим прежним, ранним цветком его знавшим, теперь звонит, будто индульгенцию получить хочет — даже и без особых грехов — не его же грех — золотые крыши…

Мне наконец стало ясно: это грипп, обостривший все старые раны.

И сделала я, как он. Немножко выпила, чтоб не болело, и позвонила старым друзьям. Еще дальше, в Сибирь, откуда мы оба с объектом моим родом.

— А, ты вон где? — сказали из Сибири. — Так ты найди Наталью. — Как это вы незнакомы?

…Наша экспедиционная диаспора распространена в стольких городах. Но из этого была только Наталья. Урывками я о ней слышала: что была автокатастрофа, что собрала себя по частям и вообще — личность.

Ну — надо повидать. С т а к и м это связано прошлым! Было потом многое: горы, сплавы по бешеным рекам — но главным была тайга. И кто там, в моей тайге, был — это больше чем родня. Как аксиома, и ни разу никогда ошибки — приезжаешь, приходишь — как домой.

К Наталье и ехала вот с этим. Через весь город, через мутный снег, от болезни никак не очухавшись.

Она по телефону сказала: обязательно с ночевкой. Вообще ко мне переезжай. Только у меня пес… — Что ли кусается? — Нет… но… лезет. — Ну, это ладно.

В конце маршрута, до вожделенного душевного пристанища добравшись, узрела я такую вот картину.

Хозяйка квартиры не очень напоминала светлую личность, все преодолевшую. Беспокойные глаза… пропитанный никотином воздух… обшарпанные стены… символическая закуска… две кошки… два странных гостя… ну, и пес.

Пес беспрерывно лаял. И лез.

Лез ко всем. Лез к единственному мужчине-гостю (самому, похоже, нормальному в этой среде) — с явно сексуальными намерениями лез. Лез к другой гостье, округло расплывшейся даме — (она почему-то все время переходила на французский, с изумительным произношением) — умудрялся лезть меж нею и столом.

Я не могла долго понять: если она этот французский преподает, почему не может отвлечься от профессии на время пьянки?

Точно, она его преподавала. А когда-то была туристкой, и на байдарках ходила — значит, тогда в байдарку еще входила и французского не знала (но мысли эти нехорошие пришли потом, а в тот момент я готова еще была любить и вечер этот, и хозяйку, и даму, и пса)…

Оказалось: в те еще времена скромный мужик на даму эту имел виды. И ввиду тогда и теперь она что-нибудь хотела восстановить.

После их долгого уединенья в задней комнате мужик резко убежал. А пес лаял и лаял, лез и лез, и замолкал только если я его обнимала левой рукой и совала в пасть какую-то пищу. Тогда он стоял и молчал. Тогда только и можно было поговорить, но недолго. — Его щенком от садиста забрали, мне отдали, — объясняла хозяйка, — я с ним несколько лет покусанная ходила, никого в дом позвать не могла… уж вы резких движений не делайте…

Толстую француженку я просила петь старые туристские песни и русские романсы, благо слух и голос были. Хотелось перекрыть ее раздраженную агрессивность ко всему, сохранить равновесие в этом явном дурдоме…

Что мне удавалось, и долго. Но болезнь и усталость брали свое. Кошки паслись на столе… какая-то птица верещала из клетки… хозяйка сама собой была сплошное резкое движение… а когда ушла француженка и один из стрессов вроде бы исчез, пес залаял уже из-под моей руки.

И тогда я залаяла тоже.

Он тяпнул меня сразу, подряд — за левую щеку и правую руку.

…Кого чему учит жизнь? В основном никого ничему. Меня моя жизнь научила только одному — железному спокойствию в непредсказуемые моменты.

Не всегда, нет. Только когда мир валится на меня. Когда на других — ближних ли, дальних — какое уж тут спокойствие.

У большинства наоборот. У меня так.

Потом брат мой, биолог, сказал: тебе здорово повезло. Такие псы, в недавнем колене овчарки, вцепляются в горло, а у тебя шрам возле сонной артерии.

Крови было много. Без единого резкого движения я смотрела, как все это капало, и соображала: а как теперь с таким лицом встречаться по делам с людьми и как теперь этой правой писать?

…Потом, промыв раны и хвативши водки, мы с хозяйкой ближе к утру ревели на два голоса. Обе на ту же тему: почему жалеем всех, а не себя?

Я, помню, ревела о своем ребенке. Которая тоже вот так всегда: обнимешь — укусит… и потом уже не можешь любить… а щенком была — любила... она меня, я ее… разве может собака не любить своего шарика…

Мы синхронно утирали водочные слезы. Пес больше не лаял. Лежал в углу. Потом ходил за мной, вилял хвостом. Ночью попытался клубком лечь рядом. Я тихо сказала: уйди. Сразу ушел.

…Хотя бы этому должна научить жизнь: не иметь больше дела с тем, кто легко забывает причиненное зло. Это не надо помнить — но и близко быть больше не надо.

Не только зло способен подсознательно забывать человек. Также и радость, которая кончилась горем. Так и я не хочу помнить свою Джесси. Да мало ли чего не хочешь помнить.

Она была бродячая. Скелет, покрытый шерстью. Один невидящий глаз — это потом обнаружилось. Она была раньше чья-то: знала команды. Потерялась или бросили — кто знает? Столько нынче брошенных — самых породистых собак. Когда я ее откормила, вылечила, вычесала — Джесси стала самой красивой колли в округе.

Она вовсе не была доброй, не была мирной. Она привыкла обороняться и давать бой — собакам, людям…точнее, детям. Только по этому признаку я поняла, почему не видит ее глаз.

Мне она сразу встала лапами на плечи. И я сказала: песик. Пошли со мной.

И в этот же вечер она тяпнула мою дочку. Не сильно, нет — окуснулась. Чтоб не лезла.

— Ты привела бешеную собаку! — орала дочь. — Но через несколько минут Джесси уже лизала ей руку. Извинялась. Колли, как все овчарки, не бывают глупыми.

Я же с ней могла делать что угодно. Раскрывать руками пасть и совать лекарство. Укладывать на бок и вычесывать от ушей до хвоста, потом за все четыре лапы переворачивать на другой бок. Я никогда не играла в детстве в куклы. И всю жизнь хотела собаку.

— Ты ее любишь, а меня нет! — скандалила дочь. — Она мне не хамит, — отвечала я.

…Она бежала на прогулках впереди меня — и было чем любоваться. Почему мне всегда хотелось, чтобы впереди бежала собака — зов предков? Она подходила к любому времени года, на любом фоне была красива. — Больше всего осенью.

Джесси начала умирать, когда распадалась наша семья. Когда муж и дочь орали друг на друга, она залезала под стол. Под мой журнальный столик. Только в это время она начала мне мешать: сяду работать — подойдет и мордой отбросит правую руку: обрати на меня внимание!

Когда приходилось уехать, она снова худела и теряла шерсть.

Нет, она вовсе не любила меня. Я была — обслуга, лекарь. Не хозяйка. Над ней не могло быть хозяйки, как и хозяина надо мной.

Она редко лаяла: только в сумерках или в лесу, если кто-то приближался ко мне. Но думаю — в реальной опасности она бы меня не защитила. Есть люди и звери, не знающие команды "фас".

Зато ее любила я. Нас держит в жизни любовь — она вовсе не должна быть взаимной.

Джесси заболела в такое же предзимье, в такую же морось и первый снег. Я знала, что она умирает. Но делала все: травы, уколы, лекарства, говорила с ней, обнимала. Она не могла уже лежать: мешала больная печень, сказалась бродячая жизнь. Она только ходила за мной из комнаты в кухню и стояла ночью у моего дивана.

И когда пришлось срочно улететь к маме в Сибирь — там, ночью, в первую ночь отдыха, какого ни есть, сквозь комнату проплыла красавица-колли — и я поняла: Джесси уже нет.

И тогда все пошло лавиной.

Моя дочь в своем подростковом бешенстве бросала школу за школой;

болезнь мамы,

уход мужа,

смерти дорогих людей…

утрата моей четкой работоспособности,

приобретение свойства не ставить ни в грош свою жизнь…

— а было ли это свойство?

Я начала терять шерсть — а какая была шевелюра! ...терять зрение — а видела в сумерках за километр. Терять память — а уж помнила всегда все.

…Но не было хуже вещи, — торчало у меня в сердце, пока ехала утром сквозь этот хмурый город, — не было хуже того, чтобы меня кусали мои любимые звери…с людей-то чего взять?

Но все эти дни, все эти сумеречные дни меня водила по городу сияющая женщина-поэт.

Она показывала старинные дома и места закопанных в землю рек. Она рассказывала о километрах камня, уходящего в землю под этим городом. Она говорила о литературе и людях, и первое было — люди, и ни о ком плохо, а ведь она была поэт, но человек в ней был больше и ярче поэта, такое бывает, но очень редко бывает.

Старше меня на жизнь, но молодая, быстрая и красивая, она будто знала, ведала все — историю знаменитого крымского города, откуда была родом и который тоже любила я; историю тех мест, где должна была жить — а значит, смогла полюбить и это. Знала поэтов живых и тех, что никогда не умрут… знала силу камней и растений, потому что сама умела в этот мир излучать свет.

А вы посчитайте плюсы, — сказала она в телефон моему постпсовому состоянию.

И я посчитала.

Сначала, конечно, ее.

Потом того академика-математика, который, по рассказам, мог послать кого угодно очень далеко, а мне сказал: было приятно иметь с Вами дело.

Потом того анахорета, который по праву ценил себя и свое личное время, но после краткого общения сказал: дайте ей мой адрес и вообще кто она и откуда?

Потом сосны напротив окна…

…потом звонки человека, один голос которого вдыхал в последнее время в меня жизнь…

…потом все, что пришло в ржавые мои мозги за все эти дни;

…потом кондукторшу автобуса, которая сказала: мы на обед, а то бы мы вас довезли (конкретно меня, нездешнюю и не в ту сторону севшую) и которую удалось встретить в конце дня в том же автобусе, очень уставшую и подкормить шоколадом

…потом…

много я посчитала. Сияющая женщина оказалась снова права.

И тогда мне приснился еще один сон.

Мы танцевали с большим псом — непонятно, как он так долго держался на задних лапах, ни одна собака не может, но этому явно нравилось — мы держались за лапы и танцевали — я наяву почти никогда танцую — но во сне — с душевным взаимочувствием — смиренно и скромно — он меня вел

И улыбался

Как это умеют только собаки

23 октября 2001 г.

Екатеринбург