Возраста его ему ни за что не дашь. “Грех жаловаться: не курил, много никогда не пил, еще пока и на лыжах могу, а ровесники или перемерли, или еле ходят”. От знакомых, соседей слышалось о нем любовное “дядя Миша”. Ну, он расскажет! — говорили они. — Он здорово рассказывает!

Но при встрече рассказывал Михаил Алексеевич Ушатов в основном об одном. Потомственный токарных дел мастер, автор более 50 образцов, лауреат “Осеннего салона-97”, учитель нескольких поколений мастеров, очевидец многих общественных перемен рассказывал в основном об одном.

О войне.

Знакомый, очень знакомый феномен человечьей памяти. В любом возрасте, но особенно в самом старшем — помнят ярче всего раннее, давнее. Время юности, время самой большей наполненности жизни. Даже когда — тем более когда! — это совпало с таким периодом истории.

Но — как по-разному помнят!

“РУССКИЙ ЧУДО-ЧЕЛОВЕК!”

ВОЙНА

Так, как он, о войне мало кто рассказывает. Для большинства это рана. Душевная, физическая. Для тех, кто выжил, уже одно то, что все-таки выжил, является невозможностью относиться к тому времени, как к жизни.

Михаил Алексеевич относится именно так.

Соблазн сказать: потому-то и выжил. Нет. И сколько примеров, что — нет... И ни удача, сопутствующая таким людям, ни заговоренный крестик, что дала ему бабка-вещунья, — все было — не гарантия.

Такой характер, такое восприятие бытия дается, наверно, от роду и никуда не девается, сколько бы ни прожил.

Его рассказ о войне — веселый рассказ.

По такому рассказу можно было бы поставить очень смешной приключенческий фильм. Прецеденты были: фильмы Леонида Быкова, замечательный “Женя, Женечка...” Мотыля по сценарию Окуджавы... На фоне нашей трагичной — всегда — истории неизменно высока цена улыбки. Юмора — там, где его, казалось бы, начисто вытесняет драма.

Знаменитый литературный аналог — Василий Теркин. Поэтому-то последняя строчка поэмы Твардовского и стала заголовком. Первое, что вспомнилось по ходу ушатовского рассказа, который передать нельзя. Только средствами кино — да кто возьмется? — в российском кино, заполненном через край прозападной околохудожественной чернухой? Вот и думаешь: неужто этот лучший тип национального характера, мастера на все руки, человека, способного все пережить и сохранить вместе с душевной ясностью — улыбку, остался только в старшем поколении и уходит в прошлое на глазах...

Первое, что показал Михаил Алексеевич, попросив жену найти, — это письмо президента всем ветеранам к 9 мая.

И первое, что сказал о себе: танкист Кантемировского корпуса.

Дальше пошла живая история.

— Я из семьи, где все делали игрушки. Чернохвостовы, Гурулевы, Барченковы... Бабка была с Углича, где теперь микрорайон, а тогда были такие деревни: Грабиловка и Незеваловка (штрих ушатовской манеры рассказывать). Летом пахали, зимой делали игрушки.

Шестнадцати лет он устроился на Скобянку, учиться на фрезеровщика прямо на заводе. Выучился на наладчика. И — война. И пошла неразбериха первых месяцев войны. Сначала зачислили в партизанский отряд, который тут собирался:

— Возили продукты куда-то в лес. Когда немцы подошли, надо было эвакуироваться. Я остался — так получилось. Пошел в артель имени РККА. Ножной станок еще тогда был... На второй-третий день уже норму выполнял. А приняли-то за фамилию, я ничего еще не умел! Вкладыши в мины делали... лыжи, мундштуки... Тогда мы с Капитолиной Ивановной и познакомились, учились во Всеобуче.

(Тогда, в самой ранней поре, встретились, а поженились уже через много лет его фронтовой биографии.)

Дальше — рассказ, как перебрасывали с места на место: Солнечногорск, Московское минометное, школа младших командиров в Горьком... В январе 43-го бросили на прорыв блокады Ленинграда.

— Сразу на Волховский фронт. Сколько было убитых... Там меня ранило в первый раз. Был я связной у комвзвода — после того как попал снаряд в мой расчет (я перед этим отошел веху ставить). И вот 27 февраля собрали всех, кто остался: комбат, я и молодые вологодские мальчишки. В одиннадцать часов после небольшой артподготовки: за Родину, за Сталина. И сшибло нас двоих в воронку. Двое суток так провел, под огнем фрицев. Выполз (а на мне каска была немецкая, свою потерял). Госпиталь в Вологде. Орден Красной Звезды за блокадный прорыв.

Из госпиталя погнали на Печору — сети плесть (я ж умею). А потом на Курскую дугу (перед этим еще четыре месяца — Тульская учебная танковая бригада).

До Обояни дошел. А были у нас “черчилля”, гроб с музыкой — танки такие были.

Степной фронт, который потом стал 1-м Украинским. Попал в Кантемировский корпус. Снег-дождь, мы в валенках... Украина, Карпаты, Моравия. Добрались до Германии. 16 апреля меня ранило на Нейсе. Опять в плечо, только наоборот. Медаль “За отвагу”, госпиталь.

...И тут начинается фейерверк. Феерия рассказа, где рефреном: “Мы с союзником” — то есть с боевым товарищем-украинцем, которого Михаил Алексеевич звал: “союзник”. Примерно как в песне минувших дней: “Всю Россию я объехал — с Алехой”. Только тут была — уже Европа. Как пошла ночью стрельба, палили из всех орудий — третье мая. Как все, кто был в госпитале, высыпали на дорогу, а по ней машины, и на них написано: “Победа!”

— Ну не обидно? Победа, а в Берлин не попадем? Мы с союзником нашли какую-то трехколесную машину — и на Берлин. Даже на рейхстаге расписались — и обратно в госпиталь.

...Рассказ — поди знай, с какой долей выдумки, красного словца — а ну как так и было? Двое шальных — молодость! — раненых, проколесивших лихо все контрольные пункты:

— Машину отобрали, дали велосипеды, ведро с маслом на руль повесили (пропитание нам нашли в дорогу — масло) — и вперед, а велосипеды оказались без тормозов, летим с горы, а там, на наше счастье, ведут колонну пленных немцев. Ну и врезались... А там вдруг и наш родной батальон встретили, где насчет нас уже розыск был, а все равно было не до нас: ночью случился бой с американцами — и набили же их... Несостыковка вышла, друг на друга ночью пошли. А утром — брататься...

Потом попал на полевую почту, шофером. В Австрии. Вену, Будапешт знаю лучше, чем Москву.

Демобилизовался он в 47-м. Считайте сами, сколько ему было отпущено лет на одну только войну.

Единственное дополню, что забыл в рассказе Михаил Алексеевич упомянуть. Орден Великой Отечественной.

МИР

Вот об этом-то, о главном деле своей жизни, рассказывает Ушатов скупо. Так, вехи. И штрихи — краткие комментарии к вехам.

Работа в товариществе загорских художников (“точили пищик — внутрь игрушки вставляется и пищит”), работа на фабрике игрушек и культтоваров (“там очень хорошо пошло. Я еще другу говорил: ты сначала научись делать хорошо, а потом — много”. Там полировать, шары точить научился). Оттуда пригласили на работу в школу имени Халтурина.

Преподавал 14 лет. Около ста человек может насчитать своих учеников (“уже среди них есть и бабушки и дедушки”):

— Моих учеников матрешки сразу можно узнать: по росту и плавной линии от головы к тулову.

К ученикам относился, как к себе. Никогда никого не ругал — замечательный этот педагогический принцип просто логически вытекает из характера Михаила Алексеевича.

— И сам там учился — изобретать. Делать свои вещи. Так вместе с ребятишками и изобретали. Я им так говорил: пройдем быстрее программу, а потом займемся творчеством.

20 лет работы в прикладном цехе Загорской художественно-производственной мастерской. Там, помимо множества собственных изобретений, совместно с А. В. Власовым “сочинил” знаменитый футляр “Богатырь”.

И тут Михаил Алексеевич не упускает случая посмеяться и посмешить:

— Богатырь, а внутри бутылка. Тогда как раз алкоголь запретили. И Совет в Москве на Кожуховской это не принял. А после Совета один ко мне подходит: продай, а?

И еще было, когда на худсовете не приняли: сделал бабушку с внучатами, у нее пучок на затылке, так они мне говорят: это Крупская!

...Фигурки зайцев, лисиц, медведей, человечков... Проще перечислить, чего он не делал. И не просто делал — доводил изделие до совершенства. Так работает и сейчас.

На “Осеннем салоне-97” получили приз выполненные в соавторстве с А. А. Пителиной работы Михаила Ушатова: композиция “Пасхальный сувенир”, “Пастушок и стадо”, три архитектурные композиции.

— К следующему “Осеннему салону” Михаил Алексеевич вынашивает идею создания архитектурной игрушки “Троице-Сергиева лавра”, выполненной только токарным способом, — рассказала искусствовед Светлана Горожанина. — Он частый гость музея. Приносит новые формы, советуется, знакомится с литературой. Михаила Алексеевича отличает высокая культура работы с материалом, скрупулезность, логичность построения форм. Его изделие хочется внимательно рассматривать, любуясь изяществом пропорций, сложностью пластической разработки деталей, скульптурностью.

Скромный, никогда не стремившийся к неким формальным знакам отличия, он знает, конечно, себе цену (“Я могу любую сделать вещь. Все токарное могу”):

— Вся наша родня были токари. Отец, три брата, сестра. Кругом одни кустари жили. А дед мой, Чернохвостов, был часовой мастер, и дядя — от них тут пошли все часовые мастера. Да и я дамские часы руками разбирал.

— Ему все легко дается, — подтверждает Капитолина Ивановна. — Он и дома, когда было нужно, все сам сделал: новые рамы, двери, мебель, полировку, а ведь раньше никогда этим не занимался.

Отношение ее к мужу не назвать иначе: бережение. Сама в огороде покопается, чтобы он поясницу не напряг, по первому намеку сходит нужную вещь купит, даром что он неприхотлив.

— И дети у нас хорошие, — дополняет Михаил Алексеевич. — Старший, Саша — прекрасный токарь. Режет по дереву, делает иконостасы. В трапезной — его бараночки на круглой двери.

А токарей моего возраста уже нет никого, кто работает. Один я остался. Семьдесят пятый год идет, а работаю.

Желание есть большое на это дело.

И ум пока еще.

Мастер высокого класса, последний из уходящей плеяды. Бодрый, подвижный, по-щедрому душевно открытый. Улыбка, лукавинка — бесценный природный дар не меньше таланта — сопровождает его и в жизни, и в творчестве.

Светлый он человек.