Страница ОЛЬГИ БЛИНОВОЙ — http://oblinova.narod.ru
о себе новости статьи поэзия песни отзывы контакты связь

ВПЕРЕД ... ... мая 2000 года
№ ... (...)
муниципальная общественно-политическая газета Сергиево-Посадского района издается с 23 июля 1918 года

Осколки войны,
или Генетическая память


Эти обрывочные заметки могут быть восприняты с недоумением. Слишком многое сказано, написано, снято, спето — и столько прошло лет! — и были и есть другие войны, им нет конца на нашем маленьком шарике, и о космических придуманных столкновениях смотрят теперь фильмы наши дети... — отворачиваясь, отвращаясь от реальной истории.

О таком пишешь, когда поистине не можешь не написать. Можно назвать это феноменом генетической памяти.

П
ЫТАЛАСЬ понять раньше, пытаюсь и теперь: почему это для меня столько значит? В той войне из родных никто не погиб. Были, прошли, участвовали, вернулись: дед, дядя, отец.

Отец вообще попал на войну, как быть не может. В пятнадцать лет, убежав из дому, пробираясь во Владивостокскую мореходку через всю Сибирь и дальше — зайцем, на военных эшелонах, товарняках, то и дело ссаживаемый военными комендантами на станциях — попал, успел попасть в бои с Японией, в постфактум великой войны. Не потому, что романтически стремился повоевать — хотел учиться, стать моряком, повидать мир.

— Кто-то не поверит. Кому-то все равно и вообще достало. Но с этим видом памяти ничего сделать нельзя. Только много позже, дожив до какого-то прозрения, выслушав рассказ отца о его авантюрном юношеском пути на восток... понимаешь, почему в детстве и позже так снились бомбежки. То, что после оформилось в строки:

"В нас предками врезана память о небе,
которое падает свистящим пятном..."

Отец, историк — тогда еще будущий, подростком был причастен к истории. Лично. Физически. И потом уже военным быть не захотел.

Что я называю генетической памятью? Не данной в ощущениях, но присутствующей в подсознании?

Не только сны, когда падает свистящее небо. Или когда навстречу по улице движется колонна калек... по той стороне... потом по этой... потом во всю улицу...

Наши замечательные фильмы о войне подействовать так не могли. Потому что передавали все — долгое время — достаточно сглаженно. Потом знакомый фронтовик, побывав на фильме «Иди и смотри» — натуралистическом, жестоком, не щадящем зрителя, сказал: вот так это и было. Имея в виду кромешный ад пережитого. Вне всяких законов искусства, которое хорошо знал.

Пережившие самое страшное не любят рассказывать. Потому что это за пределами нормы. Нормальной человеческой жизни.

Вернусь к генетической памяти. ...к деду, который, пройдя всю войну, об этом говорить не любил.

... к скупому рассказу мамы о том, как она, круглая отличница, падала в школе в обмороки — и никто, по ее виду, не думал, что это от голода. Военный голодный тыл.

... к моей бабушке, прокормившей кое-как в войну своим «Зингером» четверых детей — шила шинели. Этой машинке 114 лет, и она работает.

... к песням детства — песням взрослых, без этих песен о войне не обходилось никакое застолье — без этих шедевров музыки и слова, звучавших — у Бернеса, потом Окуджавы — не так, как было принято, а — как было.

"А ты с закрытыми очами спишь под фанерною звездой..."

Не о победе — о потере. Невосполнимой. Генетически.

Наконец (заметки эти не претендуют на логику)

... к моим учителям немецкой спецшколы, собранным для этой школы по окрестным сибирским болотам, куда были сосланы, сначала убежав от фашизма, потом — по приказу Верховного — подальше от наступающей армады. Какую пятую колонну они могли собой представить? Немцы преимущественно еврейского происхождения, люди высокой культуры и разносторонних знаний, не утратившие доброго интереса к жизни и способности передать это детям. Но сохранившие страх. Который был родом — оттуда и укрепился — здесь.

... к своему учителю Натану Юльевичу Вольфенгауту, который вел кружок немецкой поэзии и музыки и который однажды сказал: «У меня плохой слух, но умение бренчать на фортепьяно однажды спасло мне жизнь».

Уже не узнаю, что стояло за этими словами. Но помню: этот учитель, когда заболевали другие «предметники», мог вести: математику, физику, литературу Германии, техперевод, астрономию — до сих пор в немецкой транскрипции мне звучат названия созвездий.

И помню первую с ним встречу:

«Блинова? Я видел в «Комсомолке» стихотворение, короткое, но красивое... Это вы? И вы знаете Гельдерлина? Второй лирик после Гете. Снимаю шляпу».

И он же, когда мне пришло в голову перевести на немецкий стихотворение Цветаевой: «Цветаева? А она уже разрешена? Я уточню, я узнаю». И потом с удовольствием помог в переводе.

Прививка от антисемитизма — на всю жизнь. Они были прирожденные педагоги. Никогда не опускались, до ругани или просто недовольства, снимая конфликты юмором и добром. Когда кто-нибудь, бекая и мекая, пытался оправдаться, что, мол, учил, сгорбленный и очень старенький Фридрих Морисович Мет разводил руками: «Kindchen, я же не говорю по-русски!» — Конечно, говорил. Как минимум, на четырех языках.

Или, когда явилась в класс, тоже кого-то замещать, экстренно вызванная с заслуженного отдыха элегантная старушка Ирина Рудольфовна, в длинной темной хламиде, с тяжелым медальоном на длинной нити... Она сказала (не при всех, на перемене): «Передайте той девочке — у нее такое красивое лицо, зачем она делает гримасы? Такое лицо надо беречь».

Их всех уже нет. Но они нам тогда столько сумели дать, что невозможно не помнить. И это очень светлая память.

* * *

Вернемся к войне — уже не во мне. Писать бы, может, не стоило, если бы осколки этой памяти не сидели в других.

Интернациональный трудлагерь в конце 70-х, куда съехались студенты всех соцстран строить Новосибирский ВАСХНИЛ. Вспоминаю, как недоуменно-укоризненно мне говорили поляки (к коим отношусь генетически): «Ольга, зачем ты разговариваешь с немцами?» А когда в день немецкой молодежи (тогда много было таких праздников) командиру польского отряда предложили сказать приветственную речь, он отрезал: «Да, я выйду. Но в пижаме». И показал жестом вертикальные полосы на себе, значившие: концлагерь.

Простить могли мы — но не они. Их страна в войну была стерта почти в порошок.

Простить и дружить могла наша бывшая великодушная держава.

... Но когда Хорогу, студенту из Лейпцига (родители которого были угнаны в войну с Украины), с которым мы подолгу болтали о немецкой литературе и немецких философах, захотелось побывать в русской семье, дружественная мне семья наотрез отказалась: «Ты что?! Отец после фронта никаких немцев видеть не может».

... Но когда я возила Хорога по Новосибирску в поисках русской семьи, пожилая женщина в трамвае, услышав немецкую речь, сказала:

«Наш гость?» — и улыбнулась.

... Но — рассказ, в виде шутки, русского стройотрядовца: «Представляешь: конец рабочего дня, подвал, сумерки — и немецкая речь. Ну так и тянет с гранатой подползти».

И я вспоминаю давнего знакомого Фрица Маркузе, которому довелось воевать «против своих».

* * *

Когда мы встретились, ему было за семьдесят, но был он высокий и крепкий. И был — от самого плеча — без руки.

Бывший спортсмен, боксер (в Германии 30-х спорт котировался). Активный антифашист, после прихода Гитлера он вынужден был бежать от ареста и через несколько стран пробрался в СССР.

Потомок знаменитого философа, он переделал свою фамилию в литовскую, чтобы удостоиться права воевать против фашизма. Вещал на немецком из наших окопов (зачастую, при несовершенстве нашей техаппаратуры, из них далеко выползая). Были перебежчики, узнавшие его и поверившие. «И не зря, — говорил Фриц, — это спасло им жизнь».

Ему, прожившему здесь полвека, русский язык так до конца и не дался: говорил с сильным акцентом, путал падежи. При этом понимал даже языковые тонкости русских анекдотов.

Обожал песню «С чего начинается Родина». Был несказанно рад, когда я принесла немецкий ее текст.

Был европейски воспитан, по-русски общителен и не по-немецки щедр.

Любил классическую музыку — и хорошую кухню.

После госпиталя, после ампутации, окончил институт, работал спортивным врачом. Все умел делать одной рукой так, что отсутствие правой не замечалось. Был, по сути, лет на тридцать моложе своих истинных лет. Русские стареют рано...

И — вот такой штрих. Еще задолго до перестройки Фриц получал пенсию из ... Германии. «При вашей биографии?!» «Да, — невозмутимо отвечал он. — Но прежде чем уехать, я несколько месяцев работал на Германию, значит, по закону имею право».

... России Фриц отдал неизмеримо больше.

Перестройку он не воспринял: «Я был и остаюсь коммунистом».

Его мемуары — местами фантастические — и сейчас на моем столе. А Фриц Германович, когда ему было уже за 85, вернулся на свою, уже объединившуюся родину. Жив ли он — не знаю. Но без него мой русский мир неполный.

* * *

Русский мир... История России — история войн.

Чем закончить эти «осколки»? Той грустной истиной, что накануне той войны наше и германское тоталитарные государства были как близнецы-братья? Той грустной истиной, что страна побежденных, восстановив экономику и общественное равновесие, утратила многовековую духовность: великую философию, литературу, музыку? Превратившись в социум сытых бюргеров.

И, что еще грустней, — чем стала страна победителей?

С чего начинается родина?

Wo fangt denn unsere Heimat an?

Ольга БЛИНОВА.

Страница ОЛЬГИ БЛИНОВОЙ — http://oblinova.narod.ru
о себе новости статьи поэзия песни отзывы контакты связь
Хостинг от uCoz