МАЛЕНЬКИЙ МАНЕКЕН

У ПОДЪЕЗДА

ИЛИ ВОЛЬНЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ В ОДНОМ

ИРКУТСКОМ МИКРОРАЙОНЕ

ама собирает своего сынулю погулять. Она этого сынулю два часа наряжает. А как же! Со всех окон большого дома глядеть станут: но-ка, как там Сидоровы-то живут, как одеваются? Ну, и она его наряжает. Надевает на него рублей на сто пятьдесят с гаком и тащит с пятого этажа вниз по лестнице, на детплощадку.

Минут пятнадцать стоит сынуля подле подъезда (на детплощадку отказался, закуксился), стоит, ровно маленький манекен в витрине дорогого магазина, и букой, исподлобья смотрит на мир. А в мире тем временем снег играет слепящими искрами, вроде как радостно хохочет. Кусты заиндевели, специально для пущей сказки. Ребятишки, в простеньких шубенках, пальтишках, из которых дальше рукав и пол выросли настырные долгие ноги и красные ручонки, заливисто смеясь, катаются с горки на фанерных кусках или, того проще, прямо на штанах. Ребятишки белые, снежные и только глазенки посверкивают черными мелькающими огоньками.

Сынуля стоит. Стынет. В глазах и высокомерие какое-то сквозит, рановатенько, конечно, там и, не скроешь, зависть туманится. Ему, поди, тоже охота с горки скатиться, похохотать, попрыгать, но он, наверное, мамулю боится, а может, уже и неохота, отбили охоту. Да и одежда дорогая, какая уж тут снежная горка!

Вот он подемонстрировался (ясно, Сидоровы не голь перекатная, спят и едят на коврах), вот он, несмотря на меха, застыл, и мамаша снова поперла его на пятый этаж, чтобы два часа раздевать.

Вот так же, с неприступным видом и великим лицом, прогуливает в нашем дворе маленький, сухонький мужичок, выбритый до синевы, с мутно-синими глазами застарелого холостяка, свою овчарку. К этому мужичку просто так не подойдешь прикурить, не заговоришь о том, о сем, о погоде...

Не знаю, что общего между мамулей с манекеном и этим мужичонкой, хозяином овчарки, но они как-то разом приходят в памяти.

Но не станем делать выводов пока, оставим это читателю, поскольку, кажется, такие вот наблюдения уже достаточно говорят. И такой типичный разговор у ступенек, ведущих в здание суда, вышарканных до глубокой ямы, не про этого ли манекена?! «...Как же это так-то, — прислонившись к свежеоштукатуренной колонне дома правосудия, немолодая полноватая женщина сморкается в обширный платок, трет красные, опухшие глаза и говорит кому-то, неизвестно кому,— как же это так-то, а?! Люди добрые. Чего же ему, бедному, не хватало-то?! Ведь ни в чем ему не отказывали, от себя отрывали, а ему в первую очередь... Как же это так-то, а?! Господи!...»

* * *

округ воспитания детей нынче, как никогда, выросло много шума. О воспитании говорят почти все. Все чего-то там понимают. Суетливо говорят на лестничных клетках, забыв про помойное ведро, прогуливая детей, за праздничным столом, в антракте, в ресторане, в поликлинике, в такси. Другой раз посмотришь, она еще,собственно не мама пока, а уж бегает Бенджамина Спока ищет: не хочет, понимаете ли, губить свое дитя устаревшим воспитанием, чтобы на высоком уровне, по последнему крику или там реву и чтоб строго по науке. И уж деньги на книжку отложила год будущее пианино.

А в деревне, не так давно еще, воспитывали, скажем, «невоспитанием». Хотя это тоже воспитание — просто не занимались этим специально. И имело такое воспитание в себе один только голый пример родителя, положим, какого-нибудь простого работящего пахаря, механизатора широкого профиля. Да и когда, опять же сказать, заниматься тому пахарю воспитанием своей братвы, ежели он весь световой день в поле, а где и ночь прихватит. Тут бы только до подушки доткнуться. Ему и задачки-то недосуг с сыном порешать. Одним себя и успокаивает: сыты, мало-мало одеты и ладно, не пропадут, хуже жили, да в пюди выходили.

Вот он и пашет себе со всем мужицким усердием, где и сына с собой прихватит, опять же, не больно думая о воспитании — так, для малой подмоги, да чтоб веселее было. Ну, а сын, конечно, не слепой, смотрит себе потихоньку, мотает на ус, сам кое-чего работает. Глядишь, и подражать начинает. Кому же подражать в первую очередь, если не отцу.

Он, сын, и не станет, может быть, потом пахарем, он, может быть, в архитекторы прицелился, но крепко-накрепко застрянут в нем мужицкое усердие, настырность в труде, перешедшие ему в наследство от отца вместе со старым, но еще крепким диагоналевым костюмом, чтоб ехать в институт поступать. (Насчет костюма это, конечно, к примеру). Такой уж без дела сидеть не будет и кусок отцовский с лихвой отработает. И уж он в лепешку разобьется, а своего достигнет. Недаром у Василия Шушкина его чудик прямо так и говорит: «Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь — выходец из деревни. Надо газеты читать!... Што ни фигура, понимаешь, так выходец, рано пошел работать...».

Конечно, тут не обязательно, наверно, пахарь, может быть и железнодорожник, как и «воспитание невоспитанием» тоже не рецепт, не анальгинчик. так сказать. Бывает, и в семье пахаря такое выродится, что только за голову схватишься. И все же пример родителей, он и есть пример, тут не добавить, не прибавить, и будет он посильнее всяких учебных пособий.

* * *

снова наш микрорайон, только теперь уже не двор, теперь зайдем в квартиру, если, конечно, нас туда пустят, сперва с ног до головы обглядев через темненький, хитренький глаз в двери.

Кормят маленькую крошку. Крошка вся в гольфиках, бантиках. «Кушай, моя сладкая, кушай, никого не слушай... Кушай, а то счас дяденька прийдет, мигом все подберет. Но-ка! Позвать? Эй, дяденька-а!..» Крошка, может быть, и не хочет есть, она, может быть, давно сытая, она кусков натаскалась, но давится и ест, ест и давится. Попробуй-ка не съешь, придет этот «страшный дяденька», мигом все подчистит, да уходя, еще и мишку плюшевого прихватит. А начни ты каприз свой выставлять, так и тебя заодно прихватит. Он все может — этот «страшный-престрашный дядька», «цыган», Бабай, соседский парнишка, хулиганистый, конечно.

Это, казалось бы, мелочи, но так потихоньку родители подливают керосину в огонь одного из самых низменных человеческих инстинктов — жадности, спекулируя на податливом чувстве собственности.

Вот так и идет: каша и «страшный дядька», потом манекен у подъезда, потом зареванная мать на ступеньках дома правосудия.

В другой квартире на нашей площадке мать обычно говорит своему четырехлетнему парню: «Надо, Николай, особенно на кашу налегать. А то так не вырастешь. Тогда как же ты, такой маленький, капитаном станешь?! Где же ты видел, чтобы капитаны такие маленькие были?!».

Николай ест. Без «дяденьки».

Этажом выше живет один пожилой степенный мужчина, фронтовик, между прочим, труженик. Вот он гладит по головке свою позднюю, но уже шестнадцатилетнюю дочь и то ли для меня, то ли для дочери своей приговаривает: «Ладно, — машет он рукой, — мы, конечно, всяко разно жили, но там была война, да и после войны попервости-то не легче было. Что и говорить, впроголодь жили. Так уж пусть наши дети живут как люди, ни в чем нужды не знают... Нам-то уж что теперь, наши годы ушли, нам бы только детей на ноги поставить, да в люди вывести...». Оно, вроде, и верно рассуждает знакомый фронтовик. Только очень уж жаль, когда любовь к ребенку становится слишком уж материальной, а понятие жить по-человечески сужается до германского гарнитура по две тысячи с чем-то. И он уж своей девочке все, только заикнись. Последние деньги в магазине выложит, только чтоб довольна была.

Замечаете, что дети теперь редко делают себе игрушки, не делают самолеты из дранки и машины из бруса, не шьют кукол да и зачем все это надо, коль все это в магазине есть, были бы деньги. А деньги нынче есть.

Типичные или нетипичные эти случаи, высмотренные в одном из иркутских микрорайонов, —- судить читателю. Но в любом случае тревожно, что в новом, самом новом поколении подрастают вот такие «манекены», которые потом возмужают до взрослых с недетским уже аппетитом на личные блага. Тревожно раннее потребительство в них.

А. БАЙБОРОДИН.