суббота 21 августа 1999 года
	№ 92 (13478)
муниципальная общественно-политическая газета Сергиево-Посадского района	издается с 23 июля 1918 года

	ИСТОРИКО-КРАЕВЕДЧЕСКИЙ И ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АЛЬМАНАХ
	АВГУСТ 1999 года

	БРАТИНА СБОРНИК СТИХОВ И ПРОЗЫ
	СЕРГИЕВ ПОСАД 2000 С.53-60

"ДУШОЙ КРАСИВЫЙ И ВИДОМ СВОИМ"

И все же – да, попробуем в кадрах. Первый: детство.

Деревня Новленское – ныне канувшая, растворенная вместе с соседними в полигоне. Старинный обрядовый уклад, большая семья, семеро братьев (останется пять после войны), старший (уже никто не скажет, почему) – тоже Александр Васильевич.

Речка, березы – русская природа, которую потом в работах своих обожествлял, одухотворял. Оттуда, из этой поры – красная церковка на шкатулке. Да многое оттуда.

Кадр второй: репрессировали отца. Якобы за развал колхоза, хотя отец, напротив, создал там кооператив.

Александру было четырнадцать.

ОН БЫЛ КАКОЙ-ТО НЕОБЫКНОВЕННЫЙ: никогда не ругался, не брал ничего без разрешения... Поэтому именно его отправили, собрав, что могли (сорок рублей) – учиться.

Деньги эти у него тут же и выкрали в Москве на вокзале. Не потерялся, нашел знакомого – тот помог.

(Штрих по всей жизни дальше: не потерял себя; – помогли).

Жизнь "в людях", землеустроительный техникум в Боровском монастыре. Учили землемерному делу и каллиграфии – оформлению государственных бумаг. Учили как следует: малейшая загогулина – преподаватель рвет бумагу – и в корзину. Искусство каллиграфии будет при нем всю жизнь – спасением в плену, тонкой линией по делфтскому фарфору в Голландии и по дереву – здесь. Ремесло, доведенное до искусства. Родные показали надпись: "Дорогой супруге Лидушке и сыновьям в знак великой благодарности в день 11-летия освобождения от курения табака". Изумительная каллиграфия – и чудный блик характера!

ОН БЫЛ ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК – неизменная нота рассказов. На фабрике игрушки приходили из других цехов – просто на него поглядеть: "Ой, какой красивый мужчина у вас работает!" А был тогда уже немолод (но помните: "я моложе на эти семнадцать лет!") Тамара Иванова, знавшая его по Загорским художественным мастерским, сказала самое точное: "И душой красивый, и видом своим".

Довоенная фотография: шапка волос, брови "союзные", открытый, ясный облик... За что такие судьбы достаются вот таким? Или за все, что дала природа платить приходится вчетверо?

* * *

Кадр третий: армия, Умань. Возле самой границы. На третьем году службы – война.

Всю жизнь потом его любимым праздником будет 9 мая.

А после жизни друзья и родные будут приходить всегда к его могиле в этот день.

Но он был солдатом, который не стрелял. Был (специальность!) в картографическом отделе штаба дивизии. Когда началось, его и товарища на полуторке отправили в тыл с картами: жмите, прорывайтесь, если что – уничтожьте.

За спасение этих бумаг он не скоро получит награду. А в эти дни...

* * *

Дни, когда в плен брали – дивизиями. В плену умирали сотнями. Житель патриархальной российской деревни Александр Власов познал европейскую жестокость убиения людей.

Потом, когда читал мемуары маршала Баграмяна, его колотило. Это было о нем, о них. В окружении привезли на лесную поляну 200 раненых. Не на чем и некуда дальше везти. Молодые красивые ребята просили их уничтожить. "И я там мог быть. А я еще живу".

В плену, в осень, в холод, под открытым небом. Весь этот ад прорывался в нем потом – в рассказах близким, через 17 лет, всю жизнь. Восстановить по порядку трудно – и надо ли? Был в чешских, польских, немецких лагерях. Выдавал себя за поляка (был похож) – у Польши была конвенция по пленным, которую Сталин не заключил. Эпизод: забил бы немец, если б не заслонили полячки. Дизентерия: спасали друзья сухариками из эрзац-хлеба. Немцы проверяли: у кого кровавый понос – в расход. Наконец, эпизод: выбирали в батраки из строя заключенных, каждого десятого. Его выбрали.

Потрясают слова, прозвучавшие при рассказе об этом: если бы он стоял девятым, все равно выбрали бы его.

* * *

Следующий кадр: неразбериха конца войны, фанфарная и трагическая. Из чужого плена в свой. Лагерь для перемещенных лиц. Бывши столько раз на волоске от гибели, он понял (или сказал в открытую какой-то лейтенант, что ждет пленного и сына репрессированного на родине?) Власов и здесь был при своем ремесле: заполнял анкеты репатриантам. Отпустили на реку помыться – и он ушел через эту реку, сумев найти общий язык с перевозчиком. Случай? Фортуна? От природы данное обаяние? Опять и снова: не потерялся – помогли.

Знал немецкий, разговорный польский. Был выбор: Канада, Австралия. Решил: Голландия. Все ближе к родине.

* * *

Снова контраст: бывший узник – в сказочной стране, ухоженной, цивилизованной, тюльпановой... Непредсказуемость. Был шахтером, шофером, играл в футбольной команде, пел в казацком хоре.

Бродя по улицам, увидел в витрине керамическую тарелку. Ощутил что-то свое. Узнал, где это делают: частная мастерская в Роттердаме.

Там сперва посмеялись: мы берем учеников с восьми лет, а что вы можете? Сказал: каллиграфию. И написал несколько слов.

Ему дали возможность год обучаться росписи по керамике. Дали стипендию по убывающей системе. Весь тот год он работал день и ночь.

Навык сложной техники освоил как природный художник.

По всему свету расходились те вазы и тарелки. А их автор, русский мастер Александр Власов читал по-голландски "Войну и мир", где пленные были героями, и ходил в музей Петра Первого. Потому и псевдоним взял себе: Петров.

Как-то во сне проговорился. И началось.

Слежка. Смена квартир. Тайная полиция, для которой он был тайным коммунистом. Долго этого не понимал. Думал ли, что это будет преследовать его всю жизнь, что нигде никогда он уже не станет совсем своим?

* * *

"Когда умер Сталин, мы плакали. От радости". – В 1956-м Александр Власов решил вернуться домой.

Домой, где его уже оплакали. А он даже не знал, жива ли еще мать.

Ехал один (он да капитан) на судне, построенном там для послевоенной России.

Встреча с двумя младшими братьями в Ленинграде, на мосту, в грозу. – Последняя смена контрастов, вспышка, стоп-кадр.

* * *

"ОН БЫЛ ЧЕЛОВЕК ЗЕМЛИ". Своей земли, своей природы, которую любил и досконально знал (когда забрали отца – семья жила лесом) – знал каждую травинку, окрестные места ("никто больше его грибов и ягод не приносил"). Он так отвечал на вопрос, почему вернулся: – Устал от причесанных парков.

В Ленинграде сразу предложили работу на Ломоносовском фарфоровом заводе (значит, уже имели о нем информацию).

Отказался. Только домой.

...И тут должен прозвучать самый горький лейтмотив этих лет на родине.

Страх, поселившийся в нем до конца.

Страх тех десятилетий, как бы ни говорили теперь старики: "не замечали", "верили", "жили", "были счастливы" – тот страх давно уже неопровержим. Сопровождавший несколько поколений – что говорить об отдельной жизни? – но именно через отдельно взятую жизнь все обретает плоть. И кровь. В крови у нас этот страх.

Когда ничего плохого не сделал. Ни стране своей, ни даже врагам ее и своим – никому.

Вдумайтесь: никому.

"Всю жизнь был под колпаком. Забывался только в творчестве и в семье".

Вызывали на тайные явки жену, расспрашивали, о чем он говорит. Приходили на работу, вроде как заказать сувениры. Приходили домой: "Этот, с приятным лицом, всегда знал, в чем мы нуждаемся, все какую-нибудь помощь предлагал... и тарелки у себя менял за столом: чтобы не отравили?"

"Уже когда старший учился, вызывают в органы: поедете на север. Зачем – не говорят. Я тогда болела сильно. А он садится, прежде чем уйти, и говорит: "Что бы ни случилось – перед детьми, тобой, отечеством я чист, как слезка".

Оказалось, вызывали свидетелем: на севере жил кто-то из их лагеря, в лагере был мародером – за паечку хлеба мог убить человека. И здесь на чем-то попался. Свидетелей собирали со всего Союза.

Потом пришла наконец телеграмма: "все в порядке".

Даже после смерти они пришли – уточнить, где похоронен. И проверили: след был на другое утро по свежему снегу.

И никуда он один ходить не любил и ездить. Боялся. Только одного всю жизнь и боялся".

* * *

"Когда приехал, был такой нездешний: вкусивший западной свободы, высокий, красивый, европейски одетый ("Всегда при галстуке, даже в мороз в шляпе" – вспоминают сейчас в мастерских). И быстро стал меняться: наша страна умеет подравнять! Единственное, в чем не сдавался – ездил на велосипеде, тяжелом таком, голландском, тогда это было в новинку" – из рассказа Елены Заречновой, племянницы Александра Васильевича.

ОН БЫЛ ЖИЗНЕЛЮБ. Человек компании.

"И что мне особо запомнилось: ни разу не слышал, чтобы он о ком плохо сказал. Для него не было плохих людей. Мог только сказать про кого-то: его Бог сделал таким, что на него обижаться?"

"Когда в мастерских составляли списки участников войны – его не включали. Уже всем раздали ордена-медали, кроме него – он только рукой: а-а.."

"Культурный был человек. Никогда не оскорбил никого, ни с кем не ругался. Так, повозмущается на несправедливость..."

"Из всех его черт – доброта, самопожертвование, самоотдача – из всего свойственного только ему помню: как он пел!

Приезжает – идем в лес, по полям. Я знал лучших солистов Большого театра! Но такой тембр... и какие ноты брал! Стоим на холме, дали необъятные, лето..." – из рассказа друга, художника Дмитрия Воронцова.

"ПЕСНЯ БЫЛА – ДУША ЕГО"

Особенно любил свою коронную: "Эх, полным-полна коробочка" (тоже штрих натуры).

Могли, собравшись большой родней, петь всю ночь русское, старинное.

"Идем по лесу: "Власов, запевай! Маршевую!" (Он в армии запевалой был). И он начинает: "Вниз по речке, речке, по Казанке"" – из рассказа жены.

"Когда один оставался – пел на всю мастерскую – из рассказа Людмилы Бунчик, мастера сувенирного цеха. – Очень красиво пел".

* * *

"ОН БЫЛ ПО СУТИ СВОЕЙ ХУДОЖНИК И НА МИР СМОТРЕЛ КАК ХУДОЖНИК"

"На нить судьбы всегда было нанизано: творчество. Может быть, потому и выжил.

В Голландии нашел себя в керамике, здесь в традиционном нашем ремесле – дереве".

(Научился и на дереве применять голладскую роспись).

"Фантазия у него была беспредельная. Столько "сказочных" работ! Шел от русской сказки, от Ивана Билибина – и изобретал свое"

Свое лицо у каждой его работы. У каждой матрешки. "Пока не влюблюсь в эту матрешку – не сделаю".

ОН БЫЛ ВО ВСЕМ ТРУЖЕНИК. Встанет в шесть утра – к 12-ти и полы в доме помыты, и пять "богатырей" готовы. Был очень обязателен.

"Отец говорил: если ты опоздал – ты вор: украл чужое время".

А времени здесь, на родине, было отпущено Александру Васильевичу немного. И он спешил: обрести себя, обрести семью, вырастить и выучить сыновей, передать им, чем владел: карандаш и кисть. Водил на этюды, возил по старинным русским местам: Суздаль, Владимир, московские усадьбы.

Работу, когда вернулся, нашел не сразу. На фабрике игрушки посадили на конвейер – ушел в художественно-производственные мастерские. Оформительские работы, выжигание, роспись по дереву. Матрешки, баночки, шкатулки, сказочные сложные панно, шпильницы. Чайницы "Лавра", "Лесовик" – создал более тридцати образцов.

И, наконец, "Богатырь".

Эта знаменитая игрушка существовала и раньше. Говорить об одном и только одном авторе в народном промысле трудно. Можно говорить о творческом усовершенствовании совместности – и совместном усовершенствовании, доведенном до произведения искусства личностью мастера. Сумевший придать форму замыслу токарь высокого класса Михаил Ушатов по праву говорит: это мой "богатырь" И по праву можно сказать о Власове: он создал своего "богатыря".

Он не просто добавил свое.

Не просто творчески исполнил заказ к юбилею Шолохова (написавшего "Судьбу человека!)

Он сделал своего "Богатыря" – может быть, того не думая – как символ и апофеоз своей жизни.

* * *

Трудно рассказать о человеке, ни разу его не видев: как он любил работать и любил жить, как любил весенее солнце и капель за окном, как любил песни и травы своей земли.

О человеке, который прожил бы лучше и дольше, если б взаправду воздавалось каждому по делам его.

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ВЛАСОВ БЫЛ ОЧЕНЬ РУССКИМ ЧЕЛОВЕКОМ.